Давайте начнем с начала. Есть впечатление, что когда мы говорим «шедевр» — это очень круто и всем обязательно нужно идти на него смотреть. Но всегда ли так было? Обязательно ли это круто? И как вообще быть людям, которые смотрят на шедевр и думают: «Что-то какая-то фигня, мой пятилетний племянник, и тот рисует лучше»?

Здесь много вопросов сразу. Во-первых, если мы говорим действительно о шедевре, то его, как правило, все знают, это его неотъемлемое качество. Шедевр — всегда известен. Но известная картина — не всегда шедевр.

Во-вторых, произведение или объект искусства, чтобы иметь право называться шедевром, должны побывать на выставках, быть исследованными, о них должно быть написано достаточное количество статей, диссертаций, научных или даже художественных книг. Шедевр не рождается в моменте.

Сейчас, безусловно, тоже могут появляться выдающиеся работы, но не надо путать известность произведения и его цену на рынке. Произведение искусства — это одно, а рынок искусства — немножко другое. На арт-рынке очень мало старых мастеров, картины физически заканчиваются — Вермеер, Рембрандт, Карел Фабрициус, даже Моне и Дега, их больше не будет. Поэтому арт-дилерам выгодно раскручивать новые бренды художников. Но если посмотреть на количество художников в принципе, их наберется сотни тысяч, а тех, чьи работы уходят за двенадцать миллионов долларов — единицы.

Но есть же не только рынок старых картин, можно поговорить про цифровой рынок, NFT, новые форматы искусства. Вот, например, Бэнкси — можно ли его работы называть шедеврами?

Да, конечно. Он отвечает абсолютно всем критериям. То, что он пишет не на холсте, а на стенах, не отменяет того факта, что он художник. Искусство Бэнкси социально, как социально искусство Ярошенко и Репина, Уильяма Холмана Ханта или Форда Мэдокса Брауна. Искусство Бэнкси ориентировано на зрителя, у него есть определенная аудитория, своя система образов, своя художественная вселенная, узнаваемая манера и только его герои. Он играет с объектами, подготовленными для него улицей — например, осыпавшейся штукатуркой. Такой диалог со средой характерен для монументального искусства, и можно рассматривать стрит-арт, во всяком случае, в варианте Бэнкси, как новую страницу монументального искусства. Мы привыкли, что в основном оно находится внутри строений, в виде красивых, возвышенных фресок, но многое изменилось, и уличное искусство абсолютно соответствует современному демократичному обществу. Искусство — это то, что ты видишь на углу дома у себя в районе, выйдя в мягком худи и мягких штанах за флэт уайтом.

Когда люди покупали картины в XVI, XVII, XVIII веке у хорошего, дорогого мастера, далеко не всегда это было стремлением к прекрасному. Прежде всего это была инвестиция, а также вещь, которая показывала статусность владельца картины. А сегодня люди вешают на стены не только оригиналы, но и постеры, копии, репринты. Как вы думаете, что изменилось в отношениях человека с искусством, учитывая бесконечные возможности тиражирования?

Мы живем в эпоху потребления, в эпоху неограниченных технических возможностей. Оно может быть воспроизведено очень точно, включая все оттенки и цвета, которые создал художник, но уникальность встречи с шедевром все равно невозможно скопировать или отменить.

Ты чувствуешь свою причастность к великому, когда находишься с ним рядом. Этой причастности нет, когда ты перед копией или репродукцией. Очень важно видеть оригинал, и понимание его происходит, только когда видишь его в более-менее соответствующем интерьере. Например, когда мы смотрим на венецианские или византийские мозаики в музее, при свете электрической лампочки — контекст создает иное, отличное от оригинального восприятие. И мы по-другому воспринимаем их просто потому, что мы люди другого века, других ценностей, другой операционной системы.

Очень важен размер вещи. Например, если картина Веласкеса три метра в высоту — мы, конечно, можем увеличить ее на экране, чтобы рассмотреть во всех подробностях, как если бы стояли перед самой картиной. Но даже через экран очень хорошего качества впечатление будет другое. Мы не увидим текстуру поверхности, не увидим, как картина взаимодействует со светом; например, Поль Сезанн не покрывал свои работы лаком, чтобы никакой случайный, незапланированный блик не появился на поверхности картины. Где-то важно посмотреть с разных ракурсов, и в целом важен масштаб — есть разница между крошечной голландской работой, жанровой сценкой, где девушка вышивает, и двухметровой картиной.

То есть я бы даже не сказала, что с репродукцией можно находиться в диалоге. Обратите внимание, что даже сегодня, когда любое изображение можно найти в сети, люди делают селфи в музеях рядом с шедеврами. Вряд ли кто-то станет делать селфи с репродукцией или на фоне своего ноутбука с изображением Джоконды. Да, ты видел «Джоконду» двадцать секунд, со вспышками и толпой, но тут важно не что ты увидел, а то, что этот момент в твоей жизни был. Ты причастен к чему-то грандиозному.

Диалог с картинами тем не менее сегодня рождает интересные феномены. Давайте вспомним ковидный карантин и целое движение «Изоизоляция», когда люди, сидя дома, пытались повторить изображения на известных картинах. Переодевались, делали макияж, из подручных средств создавали наряды и фотографировались, воспроизводя сюжеты разных шедевров. Это уже не просто прикосновение к прекрасному или великому, а очевидное самовыражение и взаимодействие с объектом искусства. Есть и другие способы — например, практики вандализма, о чем вы планируете рассказывать у себя в программе. В частности, только за последние две недели экоактивисты облили супом две или три картины. Что вы думаете об этих практиках? Что вы думаете о том, как меняются практики взаимодействия с искусством в целом?

Конечно, это две совершенно разные практики. Искусство в центре внимания, но с его помощью люди доносят совершенно разные сообщения. «Изоизоляция» — это, с одной стороны, развлечение, с другой стороны — закономерная история, вписанная в культурный процесс. Мы живем в эпоху кавер-версий, ремейков и цитирования. Мастерством копирования уже никого не удивишь — машина может скопировать точнее. А вот интересно осмыслить и пошутить машина не может, и здесь есть место человеческому таланту, оригинальности и новаторству.

Что касается акционизма — ну, во-первых, слава богу, что картины эти облили супом, а не кислотой, и к тому же «Подсолнухи» Ван Гога были за стеклом, картина не пострадала. Знавали мы истории и похуже. В начале семидесятых в Америке Тони Шафрази закрасил картину Пикассо краской. Поверх «Герники» он написал из баллончика красной краской «Kill lies all». Это был излет войны во Вьетнаме, и тогда все кричали «Хватит, достаточно» всеми возможными способами. Но надо сказать, что он знал состав краски, знал, что самая базовая реставрация очистит картину легко и быстро. Как бы там ни было, это точно не художественные акции, а скорее социально-политические.

Как вы думаете, есть ли будущее у цифровых шедевров? У тех, которые сегодня продают за бешеные миллионы в NFT?

Насколько я понимаю, их достоинство заключается в гарантированной уникальности — у каждого произведения свой код, и особенность в том, что его нельзя повторить. То есть ты покупаешь не произведение, а факт уникальности. Это немножко парадоксально, но очень показательно, потому что в нашем мире ничего уникального, кажется, уже нет. И это модно, на этом делают деньги. Но я бы все-таки рассматривала историю с NFT как коммерческую. Есть ценность и цена, и здесь, я думаю, разговор про цену.