В фильме «О чем говорят мужчины» один из героев рассказывает, как в музее современного искусства увидел табличку «Туалет не работает». И не мог понять: это настоящий туалет или музейный экспонат под названием «Туалет не работает»? А как человек, не очень хорошо разбирающийся в искусстве, может отличить, где арт-объект, а где нет?

Отличить — никак. И стоит относиться к этому с юмором и очень спокойно. Экспонатом может быть вообще все что угодно. Здесь играет роль то, в какой момент объект становится экспонатом. Нас научил этому великий человек Марсель Дюшан — французский и американский художник (о нем мы обязательно будем говорить на курсе в «Шатологии»).
Дюшан взял объект — писсуар, поставил его в галерею — место, непригодное для писсуара, подписал, лишил функциональности, назвал «Фонтан» — и создал одно из самых обсуждаемых произведений искусства ХХ века.

Институционально, если предмет висит в музее или выставочном пространстве — это арт-объект. Эти объекты могут быть очень разными, и ситуация, при которой табличка воспринимается как артефакт — это крутейшая история.

Мы в «Шатологии» будем разговаривать. Будем смотреть на вещи, вызвавшие скандалы и споры. Будем говорить о картинах, с которых возмущенная публика ногтями сдирала краску. И есть несколько вопросов, на которые мы вместе будем отвечать. Эти вопросы стоили мне много крови, пока я их для себя сформулировала, — я не искусствовед, у меня нет релевантного образования, я в чистом виде автодидакт. И вот эти вопросы:

• «Что?» — что я вижу?
• «Как?» — как это сделано?
• «Где?» — где оно должно было висеть/стоять? Или нигде?
• «Зачем?» — самый главный вопрос.

Ответить на эти вопросы мне, девочке с высшим образованием из города Петербурга, стоящей первый раз в жизни в нью-йоркском Музее современного искусства перед картиной Мондриана «Буги-вуги на Бродвее», было очень тяжело. Невозможно.
История про «Туалет не работает» — очень важная. Это история про то, что я вижу и зачем оно там висит. Может, чтобы я увидел шрифт? А может, это продолжение великой мысли, что в этом мире все — говно и ничего не работает? Не знаю. Будем разбираться.

Магия имени и статус «признанного шедевра» — как это действует? И действует ли?

Когда я работала летом с подростками в «Марабу», я придумала курс «Кто назначил это шедевром?». «Почему я должен считать, что „Мона Лиза“ — это прекрасное? Она мне не нравится!» И мы говорим: объясни, что тебе в ней не нравится

Как у Гришковца про Мону Лизу: «И вы стоите перед ней и думаете: „Ну?! Это — она… Ты хотел? Пожалуйста!.. Давай чувствуй, падла! Это же рисовал лично ОН! Ты вот это и хотел увидеть! Что ты хотел почувствовать?! Так давай, чувствуй!“… И вы чувствуете, что ни черта не почувствовали».

Дети — честные, им мозг Рафаэлем никто не заполировал. И они смотрят на женщин Дюрера и говорят: «Они же страшные!» И тут вопрос: а почему?

Если мы начнем прицельно и детально разбирать, например, «Венеру» Боттичелли, то увидим: и ручки не идеальные, и ножки не то, и голова как приклеенная… Но откуда это ощущение восторга? Откуда это желание понять, как он это сделал?

Когда стоишь перед моей любимой картиной Рубенса «Шубка» в музее Вены, то понимаешь, что ноги с туловищем не сходятся. Что, Рубенс не знал анатомии? Да он был чемпион мира по анатомии! Он сделал это специально. Зачем?

Вот эти вопросы задает себе человек без специального образования. И ищет ответы. И находит (или не находит).

И когда мы приходим — мы делаем личный выбор. Каждую минуту. И иногда ловишь себя на том, что признанный всеми шедевр вообще, как сейчас говорят, не заходит. Не вставляет. Хорошо, значит, мне этого не надо, а надо куда-то в другое место.

Мы обязательно будем говорить про американского художника Марка Ротко. Я шла смотреть его картины готовая. И вот как тот персонаж Гришковца: «Нуу?» А меня начало тошнить. И я подумала: «Какое счастье! У меня есть реакция!» Реакция может быть разной, может быть негативной. Не стыдно сказать: «Мне не нравится, я не хочу на это смотреть! Ваш Вермеер однообразный, ваш Шагал вообще про одно и то же!»

Человек не обязательно должен быть филологом, чтобы читать Пушкина. И не обязательно должен быть историком искусства, чтобы приходить в музей и наслаждаться. Причем наслаждение может быть и болезненным. Как писала Екатерина Андреевна Карамзина про Пушкина: «Я имела горькую сладость проститься с ним в четверг». Эта горькая сладость, эта боль, любая реакция, любые чувства.

Человека в наше время очень трудно заставить чувствовать. После башен-близнецов, после начала войны в Украине, после резни в Сребренице, после терактов в Израиле… Да какие картины, какое искусство, смешно! Нет. Не смешно.

Самая частая реакция на «Черный квадрат» Малевича: «Ууу, я тоже так нарисую!» Как определить, что — искусство, а что — поделка?

Есть забавный тест, в котором смешаны детские рисунки и работы современных художников и предлагается отделить одно от другого. И если ты не знаешь, то ни за что не определишь, где что.

Ключевое — это идея. Когда у Ги Лалиберте, создателя цирка Дю Солей, спросили, почему на их представления такие дорогие билеты, он ответил: «За идею!»
Это очень правильный подход. Нет проблемы нарисовать черный квадрат на белом фоне (кстати, я собираю анекдоты про «Черный квадрат» и непременно познакомлю с ними участников курса). Но этот квадрат стал символом нового типа отношения к живописи, началом нового ордера.

Вот, например, знаки, которые мы видим на дверях туалета: круг и треугольник вершиной вниз — мужской, круг и треугольник вершиной вверх — женский. Спасибо, Казимир Малевич, что вы научили нас читать эти знаки! Черный квадрат — это способ мышления. Способ восприятия формы, цвета, объекта, мира и т. д.
Нарисовать так же — не фокус. Придумай новое — будем разговаривать.

Если картины не нравятся, нужно ли стараться их понять, почувствовать? Больше узнать про бэкграунд художника, например?

Я говорила это детям в «Марабу», буду говорить и взрослым. Жизнь коротка. Очень тяжела. А давайте делать то, что нам нравится, пожалуйста! Мы не едим то, что нам не нравится, не носим то, что нам не нравится, не спим с тем, кто нам не нравится. А почему мы должны смотреть картины, которые нам не нравятся? Их много — выбирай!
Вот если тебя зацепило. Как меня в свое время буквально вывернул наизнанку автопортрет Хаима Сутина в Эрмитаже, единственная его работа, которая есть в России, — и я объездила полмира в поисках картин Сутина. Я поехала в Смиловичи, сорок километров от Минска, чтобы увидеть место, где он родился. Просто потому, что мне было интересно: какую жизнь нужно прожить, чтоб так себя писать.

А если не цепляет — не надо.

Искусство не однозначно. Оно — как любовь. Говорят: «Наука умеет много гитик». Так искусство тоже умеет много гитик! Давай тебе будет хорошо от того, что ты что-то знаешь, — и нормально, что ты чего-то не знаешь.

И стоит говорить не «Я хочу понимать искусство», а «Я хочу немножко больше знать про этот мир».

И резюмируем: о чем будет ваш курс в шато Le Sallay?

У нас будет всего пять встреч. Мы обсудим само понятие «современное искусство», поэтому немного залезем в XIX век — и пойдем вперед. Поговорим о «-измах» ХХ века: о кубизме, фовизме, супрематизме, экспрессионизме, дадаизме. Мы, конечно, не охватим и десятой части «-измов», но остановимся на главных точках, которые вызывают вопросы. «А почему они такие уроды все? И все такое страшное!», «А почему у нее нос зеленый, а щеки фиолетовые? Таких женщин не бывает!», «Говорят, что картина должна рассказывать историю — а тут ничего нет!»

На самом деле каждая картина действительно рассказывает историю. Ее просто нужно уметь читать. Вот этим мы и будем заниматься.

Про искусство ХХ века говорят: оно такое непонятное, такое страшное, такое ужасное… Да. А сам век-то какой? Режиссер Григорий Козинцев говорил: «Искусство не отражает мир, оно его населяет». И мы будем искать общий язык с нашими соседями — картинами.