Об этом хорошо пишет Павел Муратов (книга «Образы Италии»), который, в свою очередь, цитирует Гаспара Валета: «Очарование Рима не есть нечто мгновенное или внезапное. Оно не действует на приезжего сразу, не поражает его как молния. Оно медленно, постепенно, неуклонно просачивается в его душу, мало-помалу входит в нее, проникает все больше, захватывает и наконец поглощает на всю жизнь. Сейчас, как и прежде, можно встретить в Риме немало художников, писателей и простых dilettanti, которые, приехав в этот город двадцать, тридцать или сорок лет тому назад, не могли с тех пор вырваться из него. Если бы теперь они и захотели сделать это, они были бы не в состоянии. И многие из этих горячо любящих Рим людей готовы признаться, что, если бы в первые дни после приезда у них нашелся какой-нибудь предлог, они не поколебались бы уехать».

Особенность Рима в том, что часто он не нравится с первого взгляда. Приезжаешь в город, оглядываешься, видишь кое-где ободранные фасады, мусор на улицах. Из подворотни тянет не выветривающимся отсюда, кажется, последние две тысячи лет запахом мочи, и ты думаешь: «Ну неужели это и есть Рим?»

Есть несколько городов, в которые мы всегда приезжаем, нагруженные представлениями о них, культурным багажом из книг, фильмов, рассказов и фото друзей. Это Рим, Нью-Йорк, Венеция, Париж. И настоящий Рим, как правило, не совпадает со своим собственным культурным двойником. Поэтому первое чувство Рима — разочарование.
Зато всегда можно понять, что Рим относится к тебе с симпатией (причем это может случиться и в первые два дня после приезда, и через десять лет) — с тобой или людьми вокруг начинают происходить совершенно удивительные истории. Сценки на улицах, которые, кажется, под силу только Феллини, неожиданные разговоры с незнакомыми людьми — вдруг вся городская среда становится большой хорошей литературой. У Рима есть это свойство, притом довольно мощно проявленное. Ради него можно терпеть запах мочи в подворотнях, отсутствие общественного транспорта и массу других вещей.

Часть старых университетов после объединения Италии не была секуляризована, а осталась при Ватикане (отсюда и определение «Папские»). При этом образование в них отличное, а стоит недорого, часто даже дешевле, чем в итальянском университете. Двадцать лет назад в Папском Григорианском университете преподавали удивительные люди вроде нашего декана Генриха Пфайффера — крупнейшего в мире знатока Сикстинской капеллы. Мой курс назывался «Культурное достояние католической церкви», искусствоведение с дополнительным церковным вектором — ведь если хочешь посмотреть на фрески Рафаэля и полотна Караваджо в их естественной среде обитания, то идешь не в музей, а в церковь. Большая часть всего созданного за восемнадцать веков искусства так или иначе связана с христианством. Если изучать раннехристианские катакомбы или церкви и их фрески с исключительно светскими преподавателями, которые опускают всю религиозную нагрузку, то поймешь про все это гораздо меньше. Даже взгляд археолога, который находится в тесной связи с христианством, всегда будет глубже и шире, чем взгляд археолога-атеиста. При этом совершенно не важно, во что верит сам студент — он может быть буддистом, агностиком, кем угодно. Для Рима, для всей его истории крайне важна религиозная составляющая, она — неотъемлемая его часть, поэтому учиться лучше у тех, кто обладает этой дополнительной оптикой.

Мне кажется, что помещать утопию в будущее любят отдельные авторы. В основном люди ищут утопию в прошлом. Взять тот же миф о золотом веке — нечто, что уже существовало и было утеряно (разве что христиане говорят о Небесном Иерусалиме). В Риме золотой век постоянно в прошлом — для республиканцев золотой век олицетворяет миф про Сатурна и Юпитера; в Средние века это — миф про Римскую империю; для людей пятидесятых годов это будет прекрасная эпоха конца XIX — начала XX века, не тронутая двумя мировыми войнами. Мы тоже для кого-то станем золотым веком. Память вообще страшно милосердна, она вычеркивает все плохое и оставляет хорошее. Я думаю, отсутствие идеального в мире и есть самый большой дар мироздания. Потому что все лучшее происходит в этих вечных попытках дотянуться, но так и не дотягиваться до идеала.

Я отвечу, как настоящий авгур: не расскажу. Представим, что основание города — это религия мистерий, а знания в ней передаются только устным способом и только непосредственным участникам ритуала. Поэтому попрактиковаться смогут только те, кто приедет на курс.

Да, о Марке Курции. Тит Ливий пересказывает легенду IV века до новой эры о том, как на римском форуме внезапно появилась бездонная трещина. Попробовали трещину засыпать землей — не помогло. Жрецы предсказали, что нужно отдать самое ценное, что есть у римского народа. Горожане задумались, а пропасть все расширялась и уже грозила поглотить все соседние здания и весь Рим, как к форуму прискакал прекрасный юноша Марк Курций и сказал: «Неужели вы не знаете, что самое ценное, что есть в городе — это мы, его граждане и наше мужество?» — и бросился в пропасть вместе с конем. Она тут же сомкнулась, город был спасен, а на форуме до сих пор есть это место — расщелина Курция. Я думаю, что эта легенда до сих пор актуальна — магия Рима действительно во многом проявляется именно через людей.

У Паоло Соррентино в «Великой красоте» Рим кажется совершенно фантастическим, придуманным местом. Но это не так. Надо пожить в Риме, чтобы понять, что Соррентино снимает документальное кино. Например, сцену с фламинго невозможно придумать, она совершенно прекрасна и абсурдна именно из-за своей реальности — миграционные пути фламинго на самом деле проходят мимо Рима на север. Я думаю, что Рим — город большой, старый, мощный, ему больше двух с половиной тысяч лет, и выдумать что-то, чего здесь еще не было, никакое человеческое воображение не в состоянии.

Настоящий Рим всегда больше любой фантазии.