Расскажите, пожалуйста, что объединяет четыре лекции на совершенно разные темы: история Нового года, Серебряный век и декаданс, Россия глазами иностранца и знаменитые русские за границей?

Прежде всего разговор пойдет о взаимовлиянии России и Европы, в первую очередь — Франции.

С чего начнете?

С Нового года и начнем. Конечно, иностранцы в России бывали и до 1700-го, но с Петра I началось взаимовлияние — и наши стали активно ездить за границу, и иностранцы стали присматриваться уже более внимательно. И с разочарованием обнаруживали, что как-то маловато становится желаемой экзотики. Так что когда известный литератор и путешественник маркиз де Кюстин приехал в 1839-м, его это неприятно поразило. Он ехал, надеялся на медведей с балалайками, приезжает — а все говорят по-французски, читают французские книги, и архитектура — сплошной классицизм, никакой тебе самобытности.

И Новый год отмечают как во Франции?

Вот здесь интересно. В России традиционно отмечали Новый год осенью, с окончанием сельскохозяйственных работ, либо наоборот — с их началом. Весна, земля оживает — и считается, что это начало жизни, начало нового года. А история с пышными празднованиями, как мы привыкли сегодня, — это Петр приволок из Европы, все эти нарядные деревья, фейерверки, огни на улицах начались с него. Я расскажу, как все менялось до Первой мировой войны — потому что с ее началом усилился патриотизм, Петербург переименовали в Петроград и заодно перестали устанавливать елку. А когда к власти пришли большевики, они увязали празднование Нового года с Рождеством, религией, и нарядная елка стала вне закона. И только в тридцатые годы Павел Постышев (если я не ошибаюсь), советский партаппаратчик, продавил идею «Давайте вернем детям праздник».

Какие еще традиции празднования были в петровские времена?

Снежные бабы, катание на санях, катания с гор — на Неве устанавливали огромные деревянные горки. Вообще это был очень трескучий праздник, и повелось так с Петра — он приказал всем палить петардами и из пушек и зажигать на улицах огни, чтобы десять дней до и после Нового года на улицах было светло.

Громкое — наша специфика?

Мне кажется, да. Когда Петр придумал Петербург, то обо всех событиях — не только на Новый год, но и о рождении царского ребенка, дне рождения царя, именинах и крестинах, взятии какого-нибудь там Гренгама, победе в битве — оповещали население при помощи пушечных выстрелов. Звук пушек хорошо расходится.

А традиционно русские развлечения на Новый год были?

Кулачные бои. Они уже проходили не в центре, а ближе к окраинам, туда сходились мужики и увлеченно били друг другу морды. Ну конечно, это было не только рождественское развлечение — на Масленицу тоже с удовольствием собирались биться. У Михалкова в «Сибирском цирюльнике» это хорошо показано.

Если посмотреть на аристократию, то в большой моде были детские утренники, знаменитые балы у Йогеля. Семьи готовились заранее, мальчики и девочки практиковались в танцах и изысканном поведении, и потом их привозили на бал, где их ждала елка, подарки, угощения. Все дворянство бывало на таких балах, Пушкин возил на них своих детей.

Россия глазами иностранцев — это вторая лекция. Кто ее герои?

О России задокументированные отзывы есть в большом количестве уже с XV–XVI веков, и отчетливо видно, как меняется впечатление у иностранцев после петровских реформ. До Петра отзывы в основном сводятся к тому, что «русские — дикари», все пишут о пьянстве, как в Москве все упивались вдрызг. При этом все отмечают, что русские красивые, и мужчины, и женщины — то есть внешне они казались иностранцам привлекательными. Но грубыми и дикими. А начиная с Петра отзывы уже несколько другие. И порой встречаются весьма неожиданные повороты и персонажи. Например, был такой англичанин Джон Кохрейн, который при Александре I пошел пешком до Сибири. Вообще-то профессиональный моряк, но почему-то предпочитал передвигаться пешком. И когда он приехал в Петербург с таким намерением, на него, конечно, вылупили глаза во всех аристократических гостиных, но рекомендательные письма выдали, и он почапал в Сибирь и оставил о своем путешествии очень интересные наблюдения. Мне особенно запомнилось одно: «Тобольск — высокообразованный, высококультурный город, потому что российское правительство высылает в Сибирь политических ссыльных, а никто не высылает по политическим причинам дураков, поэтому тут
очень много умных людей».

В Тобольске он мгновенно женился — девочке было пятнадцать лет, воспитанница местного губернатора, которая очень не хотела замуж за этого англичанина, наверное, подозревала, что он ее пешком обратно потащит. Ее буквально под руки занесли в церковь, настолько она не хотела замуж. Самое интересное, что один из тех, кто ее заносил, был дед Ахматовой — то есть эту историю мы знаем с двух сторон.

Встречаются и другие уникальные люди, например, Кэт Марсден, английская сестра милосердия. В Англии она занималась лепрой и в этой связи ездила по южным странам. А потом она услышала, что в Сибири очень много больных лепрой (у нас действительно якуты болели проказой), и поехала в Россию, чтобы им помогать. Тоже произвела у нас впечатление, даже Победоносцев писал какие-то рекомендательные письма, хотя и отнесся к идее саркастично. Марсден приехала в Якутию, нашла этих несчастных, от которых все шарахались, и они поэтому жили в лесу как полуживотные. И Кэт добилась, чтобы для них построили дома и больницу. Я узнала об этой истории из английских источников — в Лондон уже в наши времена приехала делегация якутов и прямиком отправилась на кладбище, посетить могилу Марсден. А в Англии о ней вообще никто не помнит, поэтому они стали искать ее сами, нашли, возложили цветы и даже памятник установили.

Среди путешественников самый известный — де Кюстин, о нем вообще самая яркая история. Француз, аристократ, дед и отец погибли на гильотине, и мать просидела полгода в тюрьме, уцелела чудом — власть во Франции сменилась в очередной раз. Так что де Кюстин боялся революций, очень все это не любил и поехал в Россию посмотреть, как хорошо устроена абсолютная монархия. Во Франции к тому времени монархия была уже представительная. И вот он приехал, провел у нас около трех месяцев, уехал и написал свою «Россию в 1839 году», которую у нас все прочли и ужасно обиделись: выяснилось, что французу абсолютная монархия не понравилась совершенно.

На что обиделись?

Прежде всего, когда его принимали здесь, все рассчитывали, что он напишет комплиментарную книгу. Не то чтобы была прямая договоренность, нет, — но все знали, что он путешественник, основатель жанра трэвел, ездил по разным странам, был в Англии, Испании и везде записывал путевые впечатления. Поэтому его принимали по высшему разряду, даже Николай I провел с ним, скажем так, несколько интервью — подробно и много беседовал, рассказывал о своих взглядах. И как-то никто не ожидал, что де Кюстин будет писать не только то, чего от него ожидают. А его многое в России покоробило, и по книге это прямо чувствуется.

Например?

Например, уровень обыденного насилия в России, на которое никто не обращал внимания. Он описывает несколько раз, как у него на глазах какой-нибудь зачуханный ямщик недостаточно быстро везет своего клиента, слезает с саней, а клиент — какой-нибудь поручик — начинает у всех на глазах ямщика бить по зубам. Кровь, сопли, ямщик, естественно, не защищается — закрывается, а вокруг люди не обращают внимания, что человека бьют как собаку. Француза такие вещи совершенно потрясли.

Да и то, чем мы традиционно гордимся, петербургская архитектура, например, ему совершенно не понравилась. Гордо показывали ампирные ансамбли: здания Сената и Синода, Александринский театр, арку Главного штаба, — а он говорит, что такая архитектура была придумана для Греции и Рима, где солнце, четкие тени, все построено на возвышенностях, а в этом болоте ни колонны, ни портики абсолютно ни к чему, тут это бессмысленно.
А вот Кремль московский он очень даже оценил, ему показалось, что вот наконец какая-то самобытность. Ну и открытым текстом пишет, что России европейская цивилизация ни к чему, русским надо держаться национального, а французское влияние — оно им как корове седло.
Но при этом все ругались-ругались, а Жуковский, например, признал, что собака, но правду написал… И даже Бенкендорф, который вообще был не дурак, как-то сказал, что «Да мы, в общем, и без него все это знали». Но было обидно, что написано без обиняков и достаточно бескомпромиссно.

А если говорить о русских за границей, что там интересного?

Мы были уже сильно включены во французскую культуру со времен Екатерины II, и уже при Пушкине началось противостояние шишковистов и карамзинистов — за заимствования и против. Кайсаров, кажется, говорил: «Мы общаемся по-немецки, шутим по-французски, а по-русски только молимся Богу да браним наших служителей», и это хорошая формулировка. Действительно, полно было аристократов, которые по-русски не могли слова сказать. Но поскольку национальное все-таки пеплом Клааса стучит практически у всех в сердце, то получался такой забавный микс: с одной стороны, наши ехали прикоснуться, приобщиться к великой культуре, да и хлебнуть воздуха свободы, а с другой — всячески раздражались там во Франции и много пакостей о ней писали.

О ком пойдет речь?

Если брать период русско-французского взаимовлияния, обязательно расскажу про графа Павла Александровича Строганова, который поехал учиться во Францию со своим гувернером-французом. Они попали в самую гущу французской революции — а граф молодой, горячий, и папа его либерально мыслящий был человек, так что Строганов увлекся и даже вступил в клуб якобинцев. Когда Екатерина Великая об этом узнала, велела, дескать, немедленно домой в Россию этого молодого паразита.

Фонвизин оставил очень характерные записки о Франции: с одной стороны, ему туда, естественно, хочется, ему там нравится, а с другой — его все фраппирует: антисанитария на улицах, вольное поведение черни… То есть если де Кюстина покоробило, что у нас черни могут надавать по зубам и всем плевать, то Фонвизина, наоборот, шокировало вольное поведение простонародья. Смущал общий французский пофигизм пополам с легкомыслием. Он крайне беспокоился о заезжем в Париж русском юношестве: «Сей город есть истинная зараза, которая хотя молодого человека не умерщвляет физически, но делает его навек шалуном и ни к чему не способным, вопреки тому, как его сделала природа и каким бы он мог быть, не ездя во Францию».

Иногда он отвлекается от бичевания пороков парижан на какое-нибудь достижение прогресса, но быстро спохватывается: «Если что во Франции нашел я в цветущем состоянии, то, конечно, их фабрики и мануфактуры. Нет в свете нации, которая б имела такой изобретательный ум, как французы в художествах и ремеслах, до вкуса касающихся. Я хаживал к marchandes des modes, как к артистам, и смотрел на уборы и наряды, как на прекрасные картины. Сие дарование природы послужило много к повреждению их нравов». Ну и так далее.

А закончите вы кем?

Закончу, наверное, Берберовой. Одна из десятков тысяч эмигрантов, это была абсолютная self-made woman. Она уехала с Ходасевичем, и знали ее как жену Ходасевича. Но через несколько лет она ушла в свободное плаванье. Как злословили эмигранты, «наварив мужу кастрюлю борща на три дня и перештопав все носки». Она продралась сквозь все жуткие перипетии XX века, не пропала во время оккупации Франции, уехала в Америку и пережила всех, о ком писала.

Я бы еще хотела, конечно, рассказать о людях, которые стали знамениты за границей и как-то изменили мир, как, например, русская барышня Надежда Суслова.
В конце XIX века Надежда Суслова поехала в Швейцарию учиться в университете. У нас тогда девиц в университеты не пускали, да и в Швейцарии тоже, но она там была иностранка, и швейцарцы решили, что на нее им морально наплевать — пусть учится, если хочет. Но студиозусы сбегались в анатомический театр поглазеть, как русская фройляйн потрошит покойников. В общем, выучилась и вернулась в Россию дипломированным врачом, одной из первых женщин на этом поприще. Причем вернулась с мужем. И муж был не абы кто — швейцарец, который потом стал известным русским доктором: вспоминаем парты Эрисмана и больницу Эрисмана.

А интрига в том, что у этого Эрисмана была невеста в Швейцарии, дочка пастора Мария Фёгтлин, с которой он расторг помолвку, когда влюбился в Суслову. И когда они уехали в Россию, брошенная Мария подумала: «Что же это делается? Я ж не хуже этой русской нахалки!» и решила тоже поступить на медицину в тот же университет. Папа-пастор дал ей разрешение, она поступила, и это был слом уже швейцарских скреп: Фёгтлин — первая швейцарская женщина-врач, и все благодаря нашей Сусловой.

Чем закончится весь курс лекций?

Думаю, завершим Серебряным веком. Вся его идея, весь модернизм появились не на голом месте, это тоже общеевропейское течение. Модернисты крутили жизнь, как кубик Рубика, пытаясь посмотреть под другим углом абсолютно на все, отсюда эксперименты во всем, от секса и семейной жизни до творчества, — а это и литература, и живопись, и музыка. Да и технологии: здесь уже появляются и Сикорский со своими вертолетами, и Зворыкин с телевидением. Так что, несмотря на кажущийся разброс тем четырех лекций, все они прочно связаны нашей историей, в которую мы и погрузимся во время новогодних каникул в шато Le Sallay.